Speaking In Tongues
Лавка Языков

Филип Ридли

ПОЛЕТ ФЛАМИНГО

Мы называли его Папа Бритва. Мама придумала это прозвище, потому что он очень долго брился. Каждое утро он спускался к остывшей яичнице.

-- Что ж вы так долго, -- говорила мама. -- Почему бы не отпустить бороду или еще что-то придумать? Тогда у вас будет время поесть горячее.

-- О, дорогая моя, нет, -- ворчал он. -- Боже мой, нет. Совсем это ни к чему. Бороды -- для стариков. Пятьдесят -- еще не старость. По крайней мере, я не чувствую себя старым. Вы считаете, это старость, миссис Вашингтон?

-- Разумеется, нет. Столько лет как раз было бы бедному Джейку, будь он с нами, упокой Господи его душу.

Джейк, мой отец, бросил нас и ушел к другой женщине. Маму это страшно подкосило. Три месяца она не вставала с постели и плакала. Вел, наша соседка, ухаживала за ней. Иногда маму приходилось кормить из ложки, как младенца. Как-то раз Ллойд, сын Вел, увидел маму, сидевшую перед телевизором и со слезами снова и снова повторявшую отцовское имя.

-- У нее слюна течет, -- заметил Ллойд. -- Она сумасшедшая?

-- Не знаю, -- ответил я.

-- Моя мама говорит, что твоей досталось больше, чем полагалось.

-- Полагалось чего?

-- Не знаю, -- отвечал Ллойд. -- Жизни, наверное.

Мне было двенадцать, когда нас бросил отец. Ллойд был на несколько месяцев старше. Пока мама болела, за мной ухаживала Вел. Готовила, стирала одежду.

-- Зачем нужны мужики? -- сказала как-то Вел, застелив мамину постель. -- Они к нам относятся, как к мрази. Я забочусь о твоей маме лучше, чем этот так называемый муж. Он только о себе и пекся. Я ей с самого начала говорила.

Мама болела три месяца. Я даже начал беспокоиться, станет ли ей когда-нибудь лучше. И вот как-то раз я вернулся домой из школы, а мама была на ногах, одетая, все в доме было прибрано, на плите тушилось мясо. Мама поцеловала меня, спросила, как дела. Казалось, она никогда и не болела. А когда она заговорила об отце, это был задумчивый, меланхоличный тон, словно он уже умер и похоронен.

-- Пришла пора ему уйти, упокой Господи его душу, -- говорила она. -- Такие вещи нам ниспосланы в испытание. Как-нибудь переживем. Конечно, с деньгами будет немножко труднее. Придется обойтись без излишеств. Но ты уже большой мальчик, я знаю, ты поймешь. Вот почему я решила взять жильца.

Вскоре зашла Вел позвать меня пообедать, но мама сказала:

-- Я уже ему приготовила.

Вел, открыв рот, уставилась на маму.

-- Да, -- подтвердила мама. -- Мне уже лучше.

-- Но... не может быть, -- произнесла Вел.

-- Почему ж не может?

-- Просто невозможно. Вчера вечером ты была, как зомби. Что случилось?

-- Сама не знаю. -- Проснулась утром, и все вокруг другое. Не спрашивай меня, как и почему. Вот думаю, какой же дурой я была все эти три месяца, позволила этому головастику разрушить мою жизнь. Ушел, и черт с ним.

Вел вернула маме ключи.

-- Так теперь они мне не нужны.

-- Спасибо. Увидимся завтра.

Когда Вел ушла, мама села в гостиной сочинять объявление о сдаче комнаты. Это заняло у нее почти весь вечер. Закончив, она показала объявление мне.

-- Надеюсь, нам не попадется какой-нибудь проходимец.

На следующий день, как только объявление появилось в местной газете, к нам пришел человек средних лет. Толстый, лысый, тщательно выбритый с мягкой розовой кожей и водянистыми глазами, он был похож на гигантского ребенка. Робким голосом гость объяснил маме, что человек он спокойный, друзей у него нет, занимает ответственную должность в банке, неприхотлив в еде, чистоплотен, опрятен и никаких хлопот с ним не будет. На маму этот робкий, покорный банковский служащий, казалось, произвел приятное впечатление. Она угощала его чаем и бутербродами с лососем.

-- Вы так похожи на моего бедного покойного мужа, -- говорила она. -- Он был таким же джентльменом. Обходился со мной, как с королевой. Каждое утро завтрак в постель, какао и пирожные по вечерам. Холил меня и лелеял. Я никогда ни в чем не нуждалась, когда мой Джейк был здесь. Вы были женаты?

-- Нет. Никогда, миссис Вашингтон.

-- Давайте я покажу вам наши свадебные фотографии. Это помогает беседе, правда ведь?

-- О да, -- подтвердил он мягко. -- Спору нет.

Часами она перелистывала страницы сувенирного альбома. Тяжелый том в шелковом переплете, каждый снимок неразборчиво подписан разноцветным курсивом. Незнакомец изображал заинтересованность, кивал, издавал все подобающие звуки, подавлял зевки. Мама рассказала историю своей жизни, изобразив отца любящим, великодушным и преданным. Она бы никогда не пустила в дом незнакомца, если б не его смерть. Услышав вопрос, от чего он умер, она потянула нитку бус и, не моргнув глазом, вымолвила:

-- Это его сердце.

Застенчивый клерк переехал к нам на следующий день. Все его пожитки умещались в одном пухлом чемодане. Вел он себя робко и отстранено вежливо. Иногда присаживался поговорить с мамой, но со мной заговаривал редко. Часто даже уходил из комнаты, стоило мне войти.

Я описал его Вел.

-- Надеюсь, твоя мама знает, что делает, -- сказала она. -- Я так точно никогда бы не пустила в дом незнакомца.

-- Мама говорит, нам нужны деньги, -- объяснял я.

-- Есть вещи поважнее денег. К тому же, мне кажется, он похож на совратителя малолетних.

-- С чего вы взяли?

-- Да так, ерунда. Просто держись от него подальше. Тебе уже скоро тринадцать. Достаточно для таких типов.

На следующий день Вел с мамой скрылись на кухне и долго говорили. Я наблюдал за ними. Хотя что они говорят слышно не было, я понял, что речь идет о чем-то печальном, потому что Вел плакала. Мама гладила ее по голове. Когда она заметила, что я наблюдаю за ними из коридора, она крикнула «Уходи», так что я пошел к соседям поиграть с Ллойдом.

-- Посмотри, что у меня есть. -- Ллойд вытащил из-под матраса несколько фотографий.

Он разбросал снимки по полу и ухмыльнулся.

-- Круто, а? Я их прячу от мамы с папой, им может не понравиться.

Я поднял один снимок.

-- В школе у одного есть и получше. Хочу поменяться, -- сказал Ллойд.

-- Да тут ничего не разберешь, -- я показал ему снимок.

-- Все очень просто. Этот парень -- солдат во Вьетнаме. Видишь? И у него оторвана рука. Ясно? Смотри сюда. Тут у него все вены и кости. А здесь... здесь все в крови. Но он еще жив. А вот тут, -- он взял другой снимок. -- Тут у солдата что-то на шее. Видишь?

-- Что это?

-- Да смотри ж внимательней, дурак.

Я стал старательно вглядываться, но прежде, чем успел что-то сообразить, Ллойд объяснил сам:

-- Уши! У него ожерелье из ушей. А тут... -- другой снимок. -- Солдат держит головы двух вьетнамцев. Глаза у них еще открыты. А вот лучшая. -- Еще одна фотография. -- У девчонки вся кожа сожжена напалмом. Видишь? Как ходячий скелет.

Я долго смотрел на этот снимок. Девочке было лет двенадцать. Она была голая и плакала. Девочка еще младше смотрела на нее и кричала. Вдалеке, на горизонте, виднелась деревня.

-- Скоро достану самую лучшую, -- похвастался Ллойд. -- Есть у одного парня в школе. Там кого-то пытают. Содрали кожу заживо и все видно. -- Он сложил фотографии, запихнул под матрас. -- Покажу тебе, когда достану.

Когда я вернулся домой, Вел как раз уходила. Она поцеловала меня, потрепала по макушке:

-- Ты уже большой. Скорее расти, найди хорошую работу, чтобы твоей маме не пришлось пускать в дом всяких мерзавцев.

Вскоре банковский клерк получил свое прозвище.

Как-то утром мама сказала:

-- Он пропустит завтрак, если будет так долго бриться. Красуется, как павлин. Знаешь, как называла моя бабушка таких мужчин? Папа Бритва. -- И имя тут же прилипло.

Обычно я даже не знал, дома ли он. Он вел себя очень тихо и редко выходил из комнаты. Я же, в основном, сидел у соседей и разглядывал с Ллойдом фотографии. Больше всего ему нравился не тот человек, с которого сдирали кожу, а другой, которому отрубали голову.

-- Топор наполовину в его шее, -- объяснял Ллойд. -- Его снимали в тот самый момент, когда он умер.

-- Не может быть, -- спорил я. -- После того, как тебе отрубят голову, ты еще какое-то время живешь. Губы дрожат.

-- Это просто нервы.

-- Нет, -- сказал я. -- Это потому что ты еще жив.

-- Ладно, когда папа вернется, я его спрошу.

Отец Ллойда, Кинжал, работал на буровой вышке и месяцами не появлялся дома. В комнате Ллойда была его фотография. Он был высокий, очень мускулистый и совершенно лысый. Его прозвали Кинжалом, потому что он не расставался с ножом.

-- Откуда твоему папе знать? -- спросил я. -- Ему что, когда-нибудь отрубали голову?

-- Не мели чушь.

-- Ну так откуда ж ему знать?

-- Папа знает всё.

-- Всего никто не знает.

-- По крайней мере, у меня есть отец, -- сказал Ллойд. -- А не какой-то совратитель малолетних в соседней комнате.

Я молча ушел от Ллойда и пошел домой. Папа Бритва был у себя, дверь открыта. Он сидел на краю кровати, что-то держал в руках. Подойдя поближе, я разглядел небольшую серебряную шкатулку с гравировкой.

-- Это что, для таблеток? -- спросил я.

Папа Бритва посмотрел на меня. Его глаза были полны слез. Мгновенно он вскочил и захлопнул дверь перед моим носом.

Я спросил маму, видела ли она шкатулку.

-- Да, пару раз. Думала, это для нюхательного табака.

-- Нет, -- сказал я. -- Кажется, для таблеток.

-- Таблетки? -- мама посмотрела с ужасом. -- Боже, мне и в голову не пришло. Понимаешь, что это значит? Больное сердце. Я не хочу, чтобы он тут окочурился, мне и так довольно бед, только мертвого жильца не хватало, потом еще убирай за ним. Попробуй вызнать, правда ли там таблетки, Дог.

Папа Бритва единственный называл меня по имени. Все остальные -- просто Дог. Кроме него. За завтраком, после своего часового бритья, он спускался, красный, в кровавых порезах и, сдержанно кивая, здоровался:

-- Доброе утро, миссис Вашингтон. Кажется, я опять опоздал к бекону. О, доброе утро, Карадог.

Это отец решил назвать меня Карадогом. У родителей был еще один ребенок -- моя двойня, девочка, она умерла маленькой, и двух месяцев не прожила. Звали ее Катрин. Отчего-то отцу взбрело в голову, что детей нужно назвать Кет и Дог, кот и пес. Мама была категорически против, но особо протестовать не решилась. Папа был не из тех людей, с которыми можно спорить, если уж они что-то придумали. Так что я был окрещен Карадогом и стал просто Догом для всех, кто меня знал, кроме Папы Бритвы.

Как-то раз я зашел в гостиную, когда мама показывала Папе Бритве старые вещи Катрин. Розовое платьице в оберточной бумаге.

-- Вот всё, что от нее осталось, -- говорила мама. -- Нужно оставлять вещи на память. Чтобы было что вспомнить. Вещи, имеющие значение. Вы согласны?

-- О да, -- отвечал он, -- спору нет.

-- Так мы и блуждаем по жизни и цепляемся за вещи: фотографии, одежду, письма, локоны, открытки. Беда только, что все это ни к чему. Жизнь сама становится не больше, чем этот мусор. У тебя есть всё, что напоминает о жизни, но ты и не жил по-настоящему. -- Она положила платьице в коробку, закрыла крышку. -- Это всё, что осталось от моей маленькой Катрин. Мой муж так никогда и не мог поверить до конца, что она умерла. Иногда по ночам я слышала, как он разговаривает с ней. «Ну, как сегодня в школе, Кет?» Я слышала, как он ее спрашивает: «А подружки у тебя есть?» А иногда, когда прислушивалась, клянусь, я слышала, как она отвечает. Честное слово, я ее слышала. В конце концов, я уже больше не могла этого вынести. Я сказала Джейку, что он сводит меня с ума. «Она умерла, ее больше нет, -- сказала я ему. -- Невозможно жить прошлым». Боюсь, что правда сильно его напугала. Я напомнила ему о прошлом, которое он хотел забыть. Вот почему он меня бросил. Это было не из-за другой женщины. Не в этом дело. Это чтобы найти другую... другую историю.

-- Так он не умер, -- сказал Папа Бритва.

-- Нет, -- ответила мама. -- Хотела бы я, чтобы он умер, но он жив.

Папа Бритва встал, прошел мимо меня в свою комнату. Несколько минут спустя я двинулся за ним, встал на колени перед дверью, заглянул в замочную скважину. Он сидел у окна, серебряная шкатулка в ладони, и плакал. Он вытащил то, что было в коробке, зажал между большим и указательным пальцами и поцеловал. Что-то маленькое и желтое. Птичий клюв, подумал я.

На следующий день он впервые не спустился к завтраку.

-- Поднимись-ка, посмотри, что он там делает, -- попросила мама. -- С моим-то невезением, не удивлюсь, если он истекает кровью у меня в ванной.

Я поднялся, но в ванной никого не было.

Я робко постучал ему в дверь. Донеслось слабое бормотание. Я вошел. В комнате было темно и воняло средством от мух и жареным хлебом. Папа Бритва был в постели.

-- Кажется, мне слегка нездоровится сегодня, Карадог. Будь так добр, спроси свою маму, могу ли я сегодня остаться в постели.

Когда я сказал маме, она воскликнула:

-- Так я и знала! Ну что я тебе говорила! Чертов инвалид! -- Она поднялась к нему и спросила напрямик: -- Это серьезно?

-- Нет. Думаю, слегка простудился.

-- Позвать врача?

-- Нет-нет, что вы. Пожалуйста. Не стоит поднимать шум.

-- Может быть, хотите чая?

-- Да. Было бы чудесно. Спасибо. Я не хочу доставлять вам хлопот. Делайте вид, что меня нет.

-- Ну, думаю, так вряд ли получится. Есть ли у вас лекарства? -- она оглядела комнату. -- Какие-нибудь таблетки, например?

-- Нет. Ничего. Обычная простуда. Не стоит волноваться. Чашка чая, аспирин и долгий сон. Завтра буду, как огурчик.

Внизу мама поставила чайник.

-- Это у него с сердцем. Надо было послушать Вел и избавиться от него. Он уедет из этого дома в гробу, помяни мое слово.

-- Ох, перестань, мама.

-- Помнишь серебряную шкатулку, Дог? Там таблетки. Таблетки для сердца. -- Она плеснула горячей воды в кастрюлю. -- Мертвый жилец, -- вздохнула она, -- это проклятье. Никто здесь больше не поселится, как только пойдут слухи. Мы не сможем прожить на мои деньги. Ну почему он не позволил мне дать ему одну из этих таблеток?

-- Нет у него никаких таблеток, -- сказал я раздраженно. -- Я видел, что в шкатулке.

Мама выжидающе посмотрела на меня. Вскипел чайник.

-- Ну же, выкладывай.

-- Это птичий клюв.

Мама поморщилась.

-- Если это шутка, то мне не смешно. А теперь отнеси-ка ему чай. Я хочу, чтобы ты сидел с ним весь день. А я пойду на работу. Кто-то же из нас должен зарабатывать деньги.

-- А как же школа?

-- Пропустишь. Ему может что-то понадобиться. Не хочу, чтобы он заблевал мое пуховое одеяло. Это твоя бабушка подарила мне на свадьбу, и вовсе не нужно, чтобы его испортил какой-то банковский клерк. По крайней мере, поговоришь с ним. Ты с ним никогда не разговариваешь.

-- Это он никогда со мной не говорит.

-- Тебе уже скоро тринадцать, Дог. Нужно быть пообщительней. Иначе кончишь, как Папа Бритва. Ты ведь не хочешь этого, правда?

-- Нет.

-- Ну вот и общайся с людьми.

Весь день я приглядывал за Папой Бритвой. Он лежал в постели и чихал. Я подогрел куриный бульон, сделал множество чашек чая.

-- Пожалуйста, не надо за мной ухаживать, Карадог, -- попросил он. -- Уверен, у тебя есть чем заняться.

-- Я вам мешаю?

-- Нет. Не мешаешь. Просто я не люблю доставлять беспокойство. Тебе незачем торчать тут с таким стариком, как я. Иди, поиграй с друзьями.

-- Я дружу только с Ллойдом, а он в школе, -- носовым платком я вытер ему мокрый лоб. -- Я вам не нравлюсь?

-- Конечно, нравишься. Что за вопрос.

-- Вы никогда со мной не разговариваете.

-- Я вообще мало с кем разговариваю, Карадог.

-- Вы же говорите с мамой.

-- Она говорит со мной. Это не совсем одно и то же. Я очень одинокий человек. Я сам по себе. И так было всегда. Это просто мой стиль. Пожалуйста, не думай, что ты мне не нравишься. Боже, это вовсе не так. Ты очень симпатичный молодой человек, Карадог. Скажи мне, ты скучаешь по отцу?

-- Нет. Я рад, что он ушел. Он часто бил маму, однажды ударил ее так сильно, что у нее кровь пошла из губы. Я на него прыгнул. Схватил за волосы и не отпускал. Он ударил меня. Ударил по ноге. Синяки потом еще несколько недель не сходили. Но я ему выдрал волосы. Они застряли у меня под ногтями. Я ненавидел его. Ненавидел до слез. Я хотел быть вдвоем с мамой. Так что, когда он ушел, я ничуть не расстроился. Я был рад. Хотя мама огорчилась. Я этого не могу понять. А вы можете?

Я взглянул на Папу Бритву. Он спал. Несколько минут я смотрел на него. Потом оглядел комнату. Где серебряная коробочка? Может быть, у меня не будет другого случая. Я мог бы узнать, что там -- птичий клюв или нет.

Стараясь не шуметь, я открыл дверцу шкафа. Она чуть скрипнула, но он не проснулся. Я стал шарить по карманам: старые платки, конфеты, автобусные билеты, ключи, несколько монет. Но серебряной коробочки не было.

Аккуратно я закрыл дверцу и стал ходить по комнате. Папа Бритва глубоко и ровно дышал, в уголке его рта показался пузырек слюны. Его пиджак висел на спинке стула. Я залез во внутренний карман. Ничего. Я проверил другие карманы.

-- Ты это ищешь, Карадог?

Я отскочил от пиджака и взглянул на Папу Бритву. Он держал серебряную коробочку.

-- Ну, -- повторил он. -- Это?

-- Да.

-- Забавно, -- произнес он тихо. -- Нам кажется, что мы храним секреты, но мы заблуждаемся. Ничего не получается. Боже, у меня температура. Может быть, все это галлюцинация.

-- Хотите что-нибудь выпить? -- предложил я.

-- Да. Было бы хорошо. Спасибо.

Я налил ему воды.

-- Мама тоже заметила эту коробочку. Она решила, что у вас там таблетки. Таблетки от сердца.

-- Вот почему ты здесь? -- спросил он. -- На случай, если я умру?

-- Да, -- я передал ему стакан. -- Вроде так.

Он сделал несколько глотков.

-- Не волнуйся. Я совершенно здоров.

-- Так это не для таблеток?

-- Нет.

-- Кажется, я знаю, что там, -- сказал я. -- Птичий клюв.

Папа Бритва усмехнулся.

-- Птичий клюв, -- повторил он тихо. -- Зачем бы мне понадобился птичий клюв?

-- Так это не клюв?

-- Нет, Карадог. Нет.

-- А что?

-- Ох, Карадог, Карадог. -- Он потряс головой. -- Это длинная история. А я себя так плохо чувствую.

-- Пожалуйста, -- настаивал я. -- Расскажите.

-- Ты все равно не поймешь.

-- Я попытаюсь.

Он посмотрел на меня. -- Сколько тебе лет?

-- Почти тринадцать.

-- Тринадцать. Замечательный возраст. Ну тогда, может быть, и поймешь. Тебе ведь столько же лет, сколько было мне. Когда... когда это случилось.

-- Что случилось?

Папа Бритва вздохнул. Потом, так тихо, что я едва расслышал, произнес:

-- Я влюбился, Карадог. -- Он вытер губы и взглянул на меня. -- Слушай, я расскажу тебе, но ты должен поклясться, что никогда никому не скажешь. Ни маме, ни своему приятелю-соседу, ни маминой подруге. Особенно маминой подруге. Понял?

-- Да.

Папа Бритва глубоко вздохнул. Он откинулся на кровати и уставился в потолок.

-- Наверное, надо начать с моего отца. Он был тренером по боксу. Каждое утро спускался в спортзал тренировать молодых боксеров. Его конюшня, как он говорил. Когда я говорю «спортзал», я не хочу, чтобы ты думал, что там было что-то особенное. Нет. Ничего такого. Просто пустой зал с рингом и несколькими грушами. Но мой отец любил это место. Это был его маленький мир, понимаешь? Он чувствовал себя там уверенно. Чувствовал себя хозяином. Ему нужно было место, где он мог бы так себя чувствовать. Понимаешь, его жена, моя мама, бросила его, когда я еще был совсем маленьким. В те времена это было неслыханно. Папа был совершенно раздавлен. Он чувствовал себя униженным. Несколько лет не мог прийти в себя. Помню, он сказал мне однажды: «В спортзале все надежно. А снаружи может случиться, что угодно. Но когда я со своими боксерами, я крепок, как скала».

В конюшне у отца было семь парней. Все местные и все совершенно безнадежные. Да, они были достаточно профессиональны, могли выиграть несколько матчей, но чемпионами мира не были. Но папа все равно был счастлив, и только это имело значение.

Пока Папа Бритва говорил, я заметил, что из-под его кровати что-то торчит. Журнал. На обложке был молодой человек. По пояс голый и улыбающийся.

-- Я совсем не интересовался боксом, -- продолжал Папа Бритва. -- Но спортзал мне нравился. Мне нравились атмосфера, дружелюбие, энтузиазм. Когда я был уже достаточно большим -- лет одиннадцать-двенадцать -- папа предложил мне подрабатывать. Деньги были крошечные, но я был не против. Я был готов работать и бесплатно. Просто ради удовольствия быть в спортзале. Участвовать во всем.

Папа Бритва закрыл глаза.

-- И вот как-то раз я пришел в спортзал, и увидел, что папа говорит с новым мальчиком. Ему было лет семнадцать. Он снял жилет и рубашку, и папа щупал его мускулы. Я... я просто смотрел. Парень был высокий, хорошо сложенный. Волосы у него были светлые, совсем белые. Даже если он и не был совершенным, мне он запомнился таким. Но больше всего мне понравились его татуировки. По всей спине. Птицы. Яркие розовые птицы, летящие кольцом.

-- Как его звали?

-- Как его звали по-настоящему, не знаю, -- ответил Папа Бритва. -- Но все называли его Трой. Трой Фламинго.

Осторожно я подтянул журнал ногой, чтобы разглядеть обложку. Парень на фотографии был в джинсах с расстегнутой ширинкой.

-- Он был хорошим боксером? -- спросил я, аккуратно вытягивая журнал из-под кровати и подталкивая под стул у окна.

-- О да, -- отвечал Папа Бритва, не открывая глаз, -- очень хорошим. Как-то раз папа сказал мне: «Трой будет чемпионом мира». «Правда?» -- спросил я. «Да, -- ответил папа, -- это ответ на мои молитвы. Кому нужна жена и всё такое? Дайте мне чемпиона мира».

Так что папа все свое время посвящал Трою. Они тренировались каждый вечер, даже по выходным. Я часто ходил в спортзал смотреть на них. Трой со мной никогда не разговаривал. Совсем меня не замечал. У него были свои друзья, очевидно. Его ровесники. Наверняка он считал меня просто ребенком. К тому же я был страшно робким. Боже, я был так подавлен. И в то же самое время был на вершине блаженства. Находиться рядом с Троем уже было достаточно. Просто смотреть на него.

Я подобрал журнал и постарался незаметно запихнуть его под рубашку.

-- И что же дальше?

-- Мне всегда казалось -- где-то глубоко внутри -- что наступит день, когда мы с Троем Фламинго станем друзьями. Ох, я знал, что я робок, что он старше, что всё против этого, но я по-прежнему надеялся -- молился -- что это произойдет. Он мне часто снился, и в этих снах мы были друзьями. Но потом... потом все изменилось.

-- Изменилось? Как?

-- Это началось в тот день, когда я обнаружил полотенце. -- Он запнулся и взглянул на меня. -- Ох, боже, -- пробормотал он.

-- Продолжайте, -- попросил я.

-- Пожалуй, мне вообще не стоило этого говорить. Это из-за аспирина я так разболтался. Потерял голову. Я смущен, Карадог. Не могу продолжать.

-- Но вы должны, -- мне хотелось подойти к нему и потрясти. Заставить его рассказать. Но я не мог. Мешал журнал под рубашкой. -- Что там было на полотенце? Что?

-- Волосы! -- громко ответил Папа Бритва. -- Ну вот! Я сказал это! Вот что я нашел! Волосы! -- Папа Бритва перевел дух и снова закрыл глаза. -- Понимаешь, каждый вечер я смотрел, как он принимает душ. Я целый день ждал этого момента. Я находил какой-то предлог, чтобы пойти в раздевалку. Обычно я мыл пол. И тут был он, стоял голый, под струями воды. Ох, он был великолепен. Конечно, всякий раз, когда он смотрел на меня, я отворачивался. Думаю, он даже не подозревал, что я испытываю. А потом... потом он уходил, вытирался, одевался и уходил. Всё это, не говоря мне ни слова. Даже не прощаясь.

Я посмотрел в окно. Отец Ллойда, Кинжал, шел по улице. Тащил тяжелую сумку и насвистывал. Он подошел к своему дому и не успел вставить ключ, как Вел отперла дверь и бросилась ему на шею. Он затащила его в прихожую и захлопнула дверь. Захлопнула так сильно, что задрожали окна.

-- Что это? -- приподнялся в постели Папа Бритва.

-- Не волнуйтесь, -- сказал я. -- Это у Ллойда -- ну, моего друга из соседнего дома -- его отец работает на нефтяной вышке. Так вот он вернулся.

Папа Бритва лег.

-- На чем я остановился?

-- Как Трой принимал душ.

-- О, да, -- продолжал он. -- Как-то вечером, когда Трой ушел из раздевалки, я взял полотенце, которым он вытирался -- полотенца принадлежали спортзалу, и в мои обязанности входило их стирать -- так вот, я взял и заметил волосы. Белые. Я отцепил их от полотенца. Семь волосков. Они сверкали, как золотые. Я очень бережно завернул их в носовой платок.

-- Вы их сохранили? -- спросил я.

-- Вот именно. Они принадлежали моему Трою. И раз его я не мог заполучить его, волосы были достойной заменой. Вот так... Я взял их домой и положил в старую коробку из-под ботинок. Какое-то время у меня были только эти волоски. Но как-то вечером Трой стриг в раздевалке ногти на ногах. Я слышал, как отлетают кусочки. А потом, когда Трой ушел, я встал на четвереньки и собрал все обрезки, какие смог отыскать. Довольно много. Вечером я взял их домой и положил в коробку с семью золотыми волосками.

Я уставился на Папу Бритву.

-- Но... но ведь это гадко. Как вы могли к ним притронуться?

-- Да потому что я не мог притронуться к нему! -- зло откликнулся Папа Бритва. -- Вот почему. Как ты не понимаешь? Золотце, ты должен понять. Это не было отвратительным. Для меня. Волосы и обрезки ногтей были только началом. Как-то вечером я украл носовой платок Троя. Он был твердым и желтым от засохших соплей. Потом взял его носок. Он был теплый, влажный, пах его потом, но мне это очень нравилось. А потом... потом я нашел его использованный пластырь. Он сильно поранил руку и залепил кулак пластырями. И я нашел их в душе. Они были в крови и покрыты струпьями. Но мне они нравились, Карадог. Мне они нравились. Потом как-то раз Трою стало плохо. Его сильно ударили в живот, и его вырвало на шорты. Мне велели выстирать шорты. Но я не стал. Я положил их в свою коробку. Сказал, что потерял их. Деньги на новую пару вычли из моей зарплаты. Но мне было все равно. -- Папа Бритва разволновался, ему не хватало дыхания. -- Шорты ужасно воняли. Но мне было все равно. Они были частью его. Частью моего Троя Фламинго.

-- Успокойтесь, -- сказал я. -- А то у вас опять температура подскочит.

-- Да... да, ты прав. Что-то мне жарковато. Ты не мог бы принести еще холодной воды, Карадог?

Осторожно, стараясь не выронить журнал, я встал и подлил Папе Бритве воды.

-- Спасибо, -- он сделал глоток. -- Я тебе страшно надоел, знаю.

-- Нет, -- я уселся снова. -- Совсем нет. Честно. Я рад, что вы рассказываете мне эту историю. Так что же случилось дальше? У вас была коробка, полная кусочков Троя Фламинго и вы хотели стать его другом...

-- Но этого вполне достаточно! -- воскликнул Папа Бритва. -- Как ты не понимаешь? В конце концов, я уже не хотел никем ему быть. Ни другом. Ни любовником. Ничего. В один прекрасный день я понял, что единственное, что мне нужно, это моя коробка. Я вовсе не хотел Троя. Я перестал чувствовать себя подавленным и одиноким. Коробка полностью меня удовлетворяла. Я серьезно, Карадог. Полностью.

-- А при чем здесь серебряная шкатулка?

-- Ах, -- вздохнул Папа Бритва, -- это последняя часть истории. Как-то раз я пошел в...

Его прервал стук входной двери и мамин голос: "Я дома". Мы услышали, как она поднимается по лестнице и влетает в комнату.

-- Ну, как наш пациент?

-- Ох, дорогая, -- сказал Папа Бритва. -- Я чувствую, из-за меня столько беспокойства.

Мама цокнула языком и открыла окно.

-- Топор можно вешать. Пойдем, Дог. Поможешь мне приготовить обед. -- Она окинула Папу Бритву оценивающим взглядом. -- Вы можете есть?

-- О, да, -- сказал он. -- Мне намного лучше.

Перед тем, как спуститься к маме, я заскочил в свою комнату и спрятал журнал под матрас.

-- Ну, как он? -- спросила мама, когда я спустился.

-- Нормально, -- ответил я. -- Почти все время спал.

-- От него больше проблем, чем он заслуживает.

-- Кинжал вернулся, -- сообщил я.

-- Вот как? -- произнесла она тихо. -- Вел не говорила, что он приедет. -- Значит, теперь ее не будет видно. Знаешь эту парочку. То скандалят, то в постели. В любом случае, она не захочет меня видеть. Дня три, по крайней мере.

Этим вечером Папа Бритва ужинал у себя комнате. Сначала я хотел расспросить его про Троя Фламинго и про то, что было в серебряной шкатулке, но потом передумал. Лучше, когда мамы не будет дома. Так что вместо этого я снова спрятал журнал под рубашку и пошел к Ллойду.

Вел открыла дверь.

-- Он дома, ты знаешь, -- улыбнулась она.

-- Знаю.

-- Кинжал! -- позвала она. -- Смотри, кто пришел!

Отец Ллойда появился на лестнице, голый по пояс и в черных шортах. -- Чего орешь? Я ведь не на другом конце света. -- Он взглянул на меня. -- Проходи, Дог.

Я поднялся по лестнице.

Кинжал упражнялся с гантелями, он взмок от пота. Его грудь поросла черными волосами, они ползли по плечам и спине.

-- Чертовы бабы, -- он положил мне руку на плечо. -- Скажу тебе, предложи мне болтливую бабу и холодную волну в двадцать футов в Северном море, и я выберу волну.

Вел подала голос снизу.

-- Ох, перестань так шутить, Кинжал. Он решит, что ты серьезно.

-- А кто сказал, что я шучу? Ну-ка, давай закрой рот на минуту и приготовь поесть. Сделай хоть что-то полезное.

Вел хихикнула и отправилась на кухню.

-- Вот упражнялся, -- сказал Кинжал. -- Попробуй, ударь меня.

-- Куда? -- спросил я.

-- В живот. -- Он приготовился к удару. -- Давай же.

Я ударил его. Это было все равно, что стукнуть кулаком по дереву.

-- Видишь. Твердый, как камень. Скажу тебе, Дог, я в прекрасной форме. Никакого жира. Потрогай руки. Давай.

Я потрогал его бицепсы.

-- Ну как? -- спросил Кинжал.

-- Твердые, -- тихо подтвердил я.

-- Потрогай ногу. Давай.

Я пощупал его ногу под коленом.

-- Ну как?

-- Твердая, -- признал я.

-- Крепкий, как бревно, -- сказал он. -- Никто на вышке не дает мне моих лет. Думают, мне двадцать с чем-то. Когда я говорю, сколько мне, все отвечают «Не может быть», а я им: «Да, это так. Моему сыну тринадцать». Ты небось думаешь, что я выгляжу старым? Из-за лысины? Но это не так. Люди говорят, лысый ты или нет, разницы никакой. На самом деле, многие считают, что от этого я выгляжу моложе. Словно младенец. Ты думаешь...

-- Будешь сосиски или ветчину? -- крикнула Вел из кухни.

Кинжал округлил глаза.

-- И то, и другое, женщина! Я всегда хочу и то, и другое, -- затем, понизив голос, сказал мне: -- Глупая толстая корова. Напрасная трата кислорода. Запомни, что я тебе говорил, Дог. Я выберу волну. Женщины хороши для двух дел. И она на кухне как раз занимается одним. -- Он ухмыльнулся. -- Понимаешь, о чем я?

-- А где Ллойд? -- спросил я.

-- У себя, -- ответил Кинжал. -- Ну, рад был тебя повидать.

Я постучал в дверь и вошел. Ллойд лежал на полу, перед ним -- его фотоколлекция.

-- Посмотри вот эту, -- предложил он. -- Это самая лучшая.

Ллойд протянул мне фотографию: американский солдат приложил пистолет к голове вьетнамца. Пистолет только что выстрелил. Вился дымок. Кровь и мозги вылетали из черепа. Вьетнамец кричал.

-- Круто, да? -- сказал Ллойд. -- Момент смерти. И, к твоему сведению, я спросил папу насчет отрубленной головы. Он сказал, что, когда тебе отрубают голову, ты мертв. Неважно, дрожат у тебя губы или нет. Ты все равно умер. Говорит, у них на буровой был однажды несчастный случай. Одного мужика перерубило пополам стальным тросом. Перерубило прямо по поясу. Папа говорит, что у него ноги дрожали еще минут пять, словно он отплясывал. Но это не значит, что он был жив. Хотелось бы мне такую фотографию. Представь себе -- человек, разрезанный пополам.

-- У меня есть кое-что получше, -- я вытащил из-под рубашки журнал и дал его Ллойду.

Он взглянул на обложку, потом открыл.

-- Посмотри! Тут видны пиписьки.

-- Да, -- я посмотрел ему через плечо.

-- И глянь, -- сказал Ллойд. -- Тут что-то капает из дырки на конце, -- он рассмеялся. -- А этому что-то засунули в жопу. -- Он засмеялся громче.

Я тоже стал смеяться.

Мы услышали шаги Кинжала. Ллойд запихнул фотографии и журнал под матрас.

Дверь открылась.

-- А как твоя мама, Дог? -- Кинжал вытирал голову полотенцем.

-- Все в порядке.

-- Передавай ей привет, -- он закрыл дверь.

-- Завтра, -- прошептал Ллойд, -- у меня будет лучшая фотография на свете.

-- Что же? -- спросил я.

-- Американские солдаты закалывают ребенка.

Я еще посидел, потом пошел домой. Мама сидела в гостиной. Она держала одно из платьев Катрин. Я заметил, что она плакала.

-- Они по-прежнему пахнут ею. Все.

-- Незачем тебе так расстраиваться, -- сказал я.

-- Знаю. Но ничего не могу поделать, -- она снова уткнулась лицом в платье. -- Я не хотела, чтобы ее звали Катрин. А тебя -- Карадог. Но мне пришлось. Представь себе. Не имела права даже решить, как назвать детей. «У нас будут Кет и Дог и никаких разговоров», -- заявил твой отец. Я хотела, чтобы тебя звали Оуэн. Оуэн -- прекрасное имя. Я хотела, чтобы тебя звали Оуэн, а ее -- Шарон. Но он меня не слушал. Можешь поверить? Он мне не разрешил.

-- Называй меня Оуэн, если хочешь, -- предложил я.

-- О, нет. Слишком поздно. Теперь ты Дог, и ничего не изменишь. Твой отец должен был послушать меня, хотя бы потому, что я тебя родила. У меня тоже есть право голоса. Хотела бы я, чтобы он сейчас был здесь.

-- Понять не могу, чего ты по нему скучаешь.

-- И не поймешь, -- тихо сказала мама, -- пока не вырастешь. Просто... я привязана к нему. Физически. Он был моим первым и единственным, понимаешь. Больше не было никого. И когда я лежу в постели... я чувствую, что твой отец рядом. Хочу, чтобы он меня ласкал. И ничего тут не изменишь. Знаю, он был плохим человеком, но со своими чувствами ничего не могу поделать.

После ужина я постучал в дверь Папы Бритвы. Ответа не было. Я заглянул в замочную скважину. Увидел, что он спит. Мне очень хотелось войти и разбудить его. Потребовать, чтобы он рассказал историю до конца. Но я не стал. Пошел к себе.

Ночью, в постели, я слышал, как Кинжал орет на Вел. Кинжал кричал, что она ленивая корова и что он ее ненавидит. Вел плакала.

-- Не умеешь готовить, -- вопил Кинжал. -- Не умеешь убираться в доме. Не можешь вырастить ребенка. Ты разжирела. Меня от тебя тошнит. Почему ты не следишь за собой? Не хочу возвращаться домой к жирному чучелу.

Вел выбежала в садик. Я слышал, как она всхлипывает. Потом встала мама, открыла окно.

-- Вел! -- крикнула мама. -- Ты в порядке, дорогая?

-- Он снова завелся, -- пожаловалась Вел. -- Полез на меня с кулаками.

-- Переночуй у нас.

-- Не могу.

Окно маминой спальни закрылось. Вел поплакала еще немного, потом вернулась в дом.

Утром за завтраком мама сказала:

-- Он все еще болен, знаешь.

-- Кто?

-- Папа Бритва. Кто ж еще?

-- Я останусь дома.

-- Второй день подряд не ходить в школу... Не знаю, стоит ли? Не хочу, чтобы ты много пропустил. Потом не догонишь.

-- Сегодня только игры. Кроме того, должен же кто-то за ним присматривать.

Когда мама ушла на работу, я вымыл посуду и отнес чашку чая Папе Бритве.

-- Не лучше?

-- Ах нет, -- отвечал он. -- Наверное, из-за этих вчерашних разговоров. И спал всего несколько часов. Что-то меня разбудило. Кто-то плакал, кажется.

-- Это у соседей, -- я сел на край постели. -- Вел с Кинжалом поцапались. Как обычно. Кинжал приезжает всего на несколько дней. А потом снова уезжает. Понимаете? Ему противно быть дома.

Папа Бритва сел, отхлебнул чаю. Я понаблюдал за ним немного. Потом спросил:

-- А дальше вы мне расскажете?

-- Дальше?

-- Что там, в серебряной шкатулке?

Он поставил чашку на тумбочку и откинулся в постели.

-- Боже, Карадог. Ты настойчивый молодой человек. Зачем тебе это знать? У тебя наверняка очень насыщенная жизнь. Какая тебе разница, что случилось со мой почти сорок лет назад?

-- Но мне важно, -- сказал я. -- Я думал об этом всю ночь. Я должен знать, что там было у вас с Троем Фламинго. И что в серебряной шкатулке.

Папа Бритва кивнул.

-- Да, -- сказал он ласково, -- думаю, ты должен. -- Он помолчал. -- Так вот, была коробка и в ней семь золотых волосков, обрезки ногтей, пластыри со струпьями, носок и шорты со следами рвоты. Все эти вещи были кусочками красивого юноши. Юношу звали Трой Фламинго. Никто не знал, настоящее это имя или нет. На спине у него была татуировка: розовые птицы, летящие кругом. Трою поклонялся тринадцатилетний мальчик, сначала он мечтал коснуться Троя, любить его, подружиться с ним. Но, в конце концов, удовлетворился коробкой. -- Папа Бритва улыбнулся. -- Как, оказывается, легко рассказывать истории. Как легко.

-- Но что же было дальше?

-- Каждый вечер, -- Папа Бритва закрыл глаза. -- Я ходил в раздевалку смотреть, как Трой принимает душ. Конечно, там были и другие мальчики. Но меня они не интересовали. Я их едва замечал. Трой был единственным. Я мыл пол и собирал грязные полотенца. Но не спускал глаз с Троя. Он всегда уходил последним.

Как-то вечером, когда Трой и еще один мальчик мылись в душе, я заметил на полу расческу Троя. Она была черной, между зубьев -- жир и перхоть. Осторожно я стал отпихивать расческу в угол. Зашвырнул за шкафчики, и, убедившись, что меня никто не видит, подобрал. -- Папа Бритва вздохнул. -- О, это было изумительно, Карадог. Просто изумительно. Расческа пахла бриолином -- запах Троя Фламинго. Я ее нюхал, проводил ею по губам.

Я услышал, как Трой и другой мальчик вышли из душа. Сначала я просто стоял там, сжимая расческу. Я знал, что они меня не заметят, так что на время был в безопасности. Но мне надо было уйти из раздевалки до того, как Трой оденется и заметит, что расческа исчезла. Я выглянул из-за шкафчика. Трой стоял голый в центре раздевалки. Другой мальчик, он был чуть постарше Троя, волосы у него были черные и блестящие, склонившись, вытирал ноги. И... Трой смотрел на этого мальчика. Просто глядел на него. И я понял -- догадался мгновенно -- что Трой испытывает к нему то... то, что я испытываю к Трою. Я не мог в это поверить. Я был потрясен выражением его лица. -- Дыхание Папы Бритвы участилось. -- И... потом Трой подошел. Он подошел к этому мальчику... и... дотронулся до него. Потрогал его между ног. Тот отпрыгнул. Он был в бешенстве. Трой пытался что-то сказать. Отрицать всё. Сделать вид, что это произошло случайно. Но мальчику это не понравилось. Он ударил Троя. Сильно ударил по лицу. Трой отлетел назад. Из губы пошла кровь. Трой был сильнее этого парня и куда лучшим боксером, но он... он не хотел отвечать. Совсем не сопротивлялся. Казалось, он хочет, чтобы его избили. Как будто понимает, что этого заслужил. Тот парень быстро оделся и позвал моего отца. Тот спустился с одним из молодых боксеров. Парень рассказал моему отцу, что произошло.

-- Это правда? -- спросил Троя отец. -- Ты трогал его?

-- Нет, -- отвечал Трой. -- Пальцем к нему не притронулся.

-- Он врет, -- крикнул парень.

-- Неправда, -- ответил Трой. -- Это он трогал меня.

И вот тогда я... я вышел из своего укрытия. Я вышел, сжимая расческу, и сказал: «Я все видел, папа». «Кто же кого трогал, сынок? -- спросил отец. -- Кто это сделал?»

Помедлив, я указал на Троя: «Он».

Тут же отец и тот боксер, с которым он спустился, схватили Троя. Трой был по-прежнему голый и мокрый. Помню, его кожа как-то странно поскрипывала, когда они его схватили. Потом парень -- тот, которого трогал Трой -- ударил его. Ударил в живот. Папа сказал: «Не надо нам тут полиции. Сами с ними разберемся. Извращенец чертов». Парень ударил его еще и еще раз. Я подошел поближе. «Смотри, сынок,-- крикнул отец. -- Вот как надо поступать с такими, как он.» Лицо Троя было залито кровью. Парень все бил его и бил. И я смотрел... смотрел, как кровь струится по его лицу, по груди, животу... по ногам. Я смотрел... -- Папа Бритва заплакал. -- И это... Это...

-- Что? -- спросил я.

-- Это мне нравилось! -- выкрикнул Папа Бритва. -- Как ты не понимаешь! Боже, ну что я плачу? Какой толк от слез? Это тогда мне надо было плакать. Но я не плакал. Я наслаждался этим, Карадог. Мне нравилось смотреть на то, что они с ним делали. -- Он вытер слезы уголком простыни.

Я смотрел на него.

Папа Бритва несколько раз глубоко вздохнул. -- Наконец, они насытились и отпустили его. Он свалился на пол. Отец и те двое вышли. Мы с Троем остались одни. Я слышал, как отец зовет меня. Трой попытался сесть. Я схватил полотенце, намочил в душе и вернулся к Трою. Я вытер кровь с его лица. Его губы были разбиты и окровавлены. Нос сломан. Глаза заплыли. Я вытер кровь с его груди. Он вздрагивал, морщился от боли. Очевидно, ему сломали несколько ребер.

И тут... он взял мою руку и поднес ко рту. Он издал такой гортанный, задыхающийся звук, наклонился и выплюнул что-то мне в ладонь. Все в кровавой слюне. Выплюнул мне в ладонь, словно подарок.

-- Зуб, -- сказал я.

-- Зуб, -- подтвердил Папа Бритва. Он пошарил под одеялом, достал серебряную шкатулку и открыл. Я увидел желтый коренной зуб. -- Зуб Троя Фламинго, -- сказал Папа Бритва.

-- И что с ним стало?

-- С Троем? Не знаю. Я его немножко помыл, потом отец выволок его из спортзала. Трой едва мог ходить. Наверное, попал в больницу. Но мы о нем ничего не слышали. Ты только представь, что означало жить с тем, что я наделал. С тем, что я чувствовал. Ужасно, Карадог. Ты не мог бы налить мне воды? Горло пересохло.

Наливая воду, я спросил:

-- Почему вы сохранили зуб?

-- Потому что это часть меня. Я не могу объяснить. Но вся моя жизнь словно прояснилась в этот момент. Когда мальчик, которого я так страстно желал, выплюнул мне в ладонь свой зуб. Это ведь единственное, что он дал мне.

Я протянул Папе Бритве стакан, и он сделал несколько глотков.

-- А как же ваш отец? Я думал, ему нравился Трой.

-- Конечно, нравился. В тот самый вечер я промывал кулаки отца в соленой воде. Он рыдал, Карадог. Рыдал, как младенец. И все время повторял имя Троя, словно оплакивал его. Я залепил пластырем его разбитые руки. Сделал ему какао. Он все время повторял имя Троя. Позже, перед тем, как лечь спать, он посмотрел на меня. Посмотрел на меня с такой ненавистью, таким ожесточением.

-- Почему ты не мог держать язык за зубами? -- спросил он. И с тех пор я все время задаю себе этот вопрос. Почему? Почему я не мог держать язык за зубами?

Папа Бритва закрыл глаза.

-- Пожалуй, мне надо поспать, Карадог, -- произнес он тихо.

Я пошел к себе и лег. Отчего-то весь день я чувствовал себя очень уставшим и сонным. Меня разбудила мама, вернувшаяся с работы. Я слышал, как она быстро поднимается в комнату Папы Бритвы. Потом зашла ко мне.

-- Хорошая же из тебя нянька. Он там спокойно помереть мог.

-- Он хотел спать.

-- Говорит, с утра тебя не видел. Бедный старикан умирает от жажды.

-- Мог бы меня позвать.

-- Ну ты же его знаешь. -- Она вошла в комнату, посмотрела на меня. -- Ты себя хорошо чувствуешь, Дог? -- Она потрогала мой лоб. -- Не заразился от него?

-- Нет. Все в порядке.

Мама присела рядом.

-- Только что виделась с Вел. Кинжал вчера ее опять ударил. Видел бы ты ее губу. Раздулась, как воздушный шар.

-- И что она сказала?

-- Ох, ну ты же знаешь Вел. Бодрится. Говорит, Кинжал не хотел. Но мне-то лучше знать. Он -- паскуда, это уж точно. Твой отец всегда говорил, что буровая вышка -- самое для него подходящее место. Либо буровая, либо Алькатраз. Что угодно, лишь бы подальше от цивилизации. Я тебе рассказывала, как он однажды напал на твоего отца?

-- Нет.

-- Мы были в городе, все четверо. Выпили немного, сходили в кино, собирались поесть. Твой отец был за рулем, так что он не пил, как всегда. Я выпила пару бокалов шипучки, так что была слегка навеселе. И вдруг, мы как раз шли тогда в ресторан, Кинжал вцепился в твоего отца и обвинил его в том, что он глазеет на Вел. И с чего это, спрашивается? Твой отец знал Вел тыщу лет, даже до того, как она познакомилась с Кинжалом, к тому же она была совсем не в его вкусе. Он любит худеньких, твой отец. Таких, как я. Любит чувствовать кости, когда сжимает. И тут, ни с того ни с сего, Кинжал вытаскивает нож и приставляет твоему отцу к горлу. Как раз туда, где у него вена -- голубая и нежная. Я чуть в обморок не упала, а Вел жутко закричала. Но твой отец... твой отец совершенно спокойно говорит: «Не глупи, Кинжал. Мы же с тобой кореша. Лучшие друзья. И если я на кого-то и засмотрелся тут, так это ты, и ты это знаешь». И Кинжал прячет нож и начинает хохотать, а мы все обнимаем друг друга и ведем себя, как будто ничего не случилось. Только все-таки что-то случилось. Что-то очень важное. Беда в том, что я до сих пор не очень понимаю, что именно.

Я стал кашлять.

-- Я же говорила, -- сказала мама. -- Ты от него заразился. Я сделаю суп.

-- Ненавижу суп. И потом мне надо сходить к Ллойду.

-- Ничего тебе не надо, молодой человек. К тому же они уехали на выходные в кемпинг. Как раз собирались, когда я говорила с Вел. Кинжал решил их отвезти, хочет загладить вину за то, как он вел себя прошлой ночью. В воскресенье вернутся.

Я снова стал кашлять.

-- Ну-ка надень пижаму! -- распорядилась мама.

Неохотно я подчинился, потом снова залез в кровать. Внезапно я почувствовал, что мне жарко, у меня температура, все тело болит.

Потом мама принесла мне теплого лимонада.

-- Мне нравится, когда ты болеешь, -- сказала она. -- Как будто снова становишься маленьким. Нуждаешься во мне и такой беспомощный.

Весь вечер и следующий день, субботу, я провел в постели. Мама сказала, что Папе Бритве лучше, и он уже встал.

-- Эта простуда ходит кругами, -- сказала мама. -- Я буду следующей. Вот увидишь.

Вечером ко мне заглянул Папа Бритва:

-- Это вирус дня на два. Вот увидишь. Завтра будешь совершенно здоров.

Утром в воскресенье я уже чувствовал себя получше. Достаточно, чтобы встать и помочь маме приготовить мясо.

-- Не знаю, зачем я это затеяла, -- мама чистила картошку. -- Ты не любишь жареное мясо. Мне тоже все равно. А Папа Бритва ест всё подряд.

Когда обед был готов, мама пошла прилечь. Я читал в гостиной. Папа Бритва надел плащ и шляпу:

-- Пойду-ка прогуляюсь, Дог.

-- Можно с вами?

-- Я хотел бы побыть один.

После того, как он рассказал мне историю про Троя Фламинго, он снова стал вести себя отстранено. Едва решался взглянуть мне в глаза.

Я решил за ним проследить. Как только захлопнулась входная дверь, я натянул ботинки и выскочил следом. Он шел по главной улице к парку. Я двинулся за ним на безопасном расстоянии. В парке он сел на скамейку и стал смотреть на играющих детей.

Мне очень хотелось, чтобы он сделал что-то еще. Что-то драматичное. Наверняка у него были тайные друзья, незаконные занятия. Но нет. Просто сидел и смотрел на детей. Я чувствовал, что меня обманули. Он сидел и смотрел на детей часа три. Лишь дважды поднимался: первый раз, когда в его сторону полетел мяч, он отбил его назад, и второй -- купить шоколадное мороженое.

Когда он встал и пошел домой, я двинулся следом. Он шел так медленно, словно в его распоряжении все время на свете. Мы свернули на нашу улицу, и я увидел, что Ллойд вернулся. Он как раз вытаскивал чемодан из багажника. Кинжал отвязывал что-то от крыши автомобиля. Вел видно не было.

Папа Бритва прошел мимо них.

Я подбежал к Ллойду.

-- Рано вернулся.

-- Да, -- кивнул Ллойд.

-- А я болел.

-- Правда?

Кинжал отвесил Ллойду подзатыльник.

-- Отнесешь это или как?

Ллойд потащил чемодан в дом.

Кинжал взглянул на меня. -- Вот так мечтаешь о чем-то несколько месяцев, -- произнес он хмуро, -- мечтаешь, строишь планы, надеешься кого-то встретить, что-то сделать. И вот, когда твоя мечта осуществляется, это просто куча дерьма. Понимаешь, о чем я, Дог?

-- Нет, -- признался я.

-- Ну так потом поймешь, -- он запер машину. -- Поверь мне.

Я вернулся домой и забежал к маме. Она сидела у окна.

-- Так и знала, что все кончится слезами, -- она покачала головой. -- Как всегда. А чего ж еще ожидать? Когда уезжает Кинжал, вечером или завтра утром?

-- Вечером.

-- Да. Похоже, ты прав.

Я хотел пойти к соседям и поговорить с Ллойдом, но знал, что лучше подождать. Кинжал успокоится не раньше, чем через несколько часов. Чтобы убить время, я решил поболтать с Папой Бритвой. Я постучал в его дверь. Ответа не было. Я заглянул в замочную скважину и увидел, что он ходит внутри. Я постучал еще раз, громче:

-- Я знаю, что вы здесь, -- я повернул ручку, но дверь была заперта. -- Пожалуйста. Откройте. Пожалуйста.

Дверь открылась.

-- Ну что тебе? -- спросил Папа Бритва нетерпеливо.

-- Поговорить, -- сказал я.

-- О чем?

-- Не знаю. Обо всем.

Папа Бритва был взволнован. Верхняя пуговица его рубашки была расстегнута, он обливался потом. Мокрые пряди прилипли ко лбу.

-- Послушай, Карадог. Я не хочу говорить. Ни о чем. Понимаешь?

Я заглянул в комнату. Матрас был снят с кровати, простыни свалены на пол, ящики комода открыты.

-- Вы что-то потеряли? -- спросил я.

Папа Бритва прикрыл дверь, высунул только голову.

-- Да, -- произнес он едва слышно. -- Кажется, да.

-- А что?

-- Не важно.

-- Это не зуб?

-- Я не хочу говорить про зуб, -- ответил он сердито. -- Ты что, не понимаешь? Ох, боже мой, это мне урок. Никогда никого не впускай. Слышишь меня, Карадог? Никогда никого не впускай и ничего никому не рассказывай. -- Он вытер пот со лба. -- Ты... ты ничего не брал у меня в комнате?

-- Нет, -- ответил я. -- С чего бы вдруг?

-- Ох, не важно. Не имеет значения. Не стоило и спрашивать. Глупость какая-то. Боже мой. Это должно быть где-то здесь. Просто засунул куда-то и забыл.

Он захлопнул дверь у меня перед носом.

Я немного постоял, послушал, как он мечется по комнате, передвигает вещи, роется. Потом спустился вниз. Мама смотрела телевизор.

-- Пойду к Ллойду, -- сказал я.

-- Подожди еще, -- сказала мама. -- Ты же знаешь Кинжала.

-- Но мне скучно.

-- Завел бы других друзей.

Я пошел к соседям, позвонил.

Вел подошла к двери, она была бледной и взвинченной. Верхняя губа распухла, под глазом синяк. Она была в ночной рубашке, от нее пахло джином.

-- А, это ты, -- она впустила меня. -- Он у себя. Только не шуми. Кинжал спит.

Я поднялся. Ллойд лежал в кровати, смотрел в потолок. Я сел рядом.

-- Я просто хотел на пляж, -- сказал он. -- Вот и все. Я спросил: «Мы пойдем на пляж?». Мама сказала, что слишком холодно. А отец сказал, что не холодно. И они поцапались. Я сказал, что мне все равно, что делать. Мама предложила посмотреть кино. Потому что очень холодно. А отец сказал: «Почему ты хочешь смотреть кино! Я приехал в этот сраный кемпинг не для того, чтобы смотреть сраные фильмы. И потом слишком жарко, чтобы смотреть сраные фильмы». И ударил ее. Она упала прямо на стол, все чашки разбились. А я прыгнул на отца и схватил его за горло. А он ударил меня. А мама кинулась на него и сказала, чтобы он не смел меня бить. И ударила его. Вот так все и вышло. Все трое. В этом сраном кемпинге. Били друг друга. Кричали. Все вокруг переколотили. Все кувырком. И все потому, что я хотел пойти на пляж.

-- Это не твоя вина.

-- Нет, моя, -- сказал он.

Я засунул руку под матрас и вытащил несколько фотографий.

-- Эй, давай-ка лучше поговорим об этом. Какая твоя любимая? Все еще эта?

-- Нет, -- сказал Ллойд.

-- А какая же? Скажи. -- Я вытащил все фотографии из-под матраса, разбросал их по полу.

-- Вот эта? Где застрелили вьетнамца?

-- Нет, -- Ллойд сел рядом.

-- Вот эта? Девочка с сожженной кожей?

-- Нет.

-- Ну тогда вот эта. Где отрубают голову.

-- Нет. Вот эта. -- На снимке были четыре американских солдата. Они стояли над телом мертвого младенца. -- Вот это моя любимая.

Дверь в комнату отворилась. Вошел Кинжал. -- Услышал ваши голоса, -- он посмотрел на Ллойда. - Ну, как ты, сынок?

-- Нормально, -- сказал Ллойд.

Кинжал вошел, закрыл дверь. Замешкался, глядя на нас. Он вдруг показался мне большим ребенком, смущенным, неуклюжим. Потом заметил фотографии, его глаза загорелись, он сел по-турецки на пол.

-- Ну и ну. Потрясающе. Где ты их достал?

-- В школе, -- сказал Ллойд.

-- Боже! Ты посмотри на это. Здесь все вены видно. А это! Где ты их прятал, сынок?

-- Под матрасом.

Кинжал засмеялся.

-- Старые места самые надежные. -- Он взял снимок с солдатами и мертвым ребенком. -- Ясное дело, американцы его убили, -- сказал он весело. -- Они часто так делали. Для них это как игра. Ты посмотри на ребенка. Все кишки наружу.

-- Знаю, -- сказал Ллойд. -- А посмотри на эту. Вот, папа. Посмотри. У него голова отвалилась, кровь так и брызжет.

-- Да, верно, -- Кинжал положил Ллойду руку на плечо. -- А вот эта. Вот уж красавица. Вся кожа сгорела. Ох, мерзость какая. Я тебе рассказывал о своем приятеле, который сгорел?

-- Нет.

-- Ну, все лицо у него сгорело. Ничего не осталось. Ни ушей, ни носа, ни губ, ни глаз, ничего. Вся голова как жеваная ириска. Его забрали в больницу и засунули голову в пластиковый мешок. Просто, чтобы не развалилась. Кто-то на буровой его сфотографировал. Я попробую тебе достать. Ну-ка, посмотрим, что у тебя там еще за фотографии.

И прежде чем мы могли его остановить -- прежде чем поняли, что его надо остановить -- он вскочил и поднял матрас.

И замер.

У меня сперло дыхание.

Медленно Кинжал вытащил журнал. Перелистнул страницы.

-- Господи Иисусе, -- он задрожал. -- Что это, сынок?

Я взглянул на Ллойда. Никто из нас не произнес ни слова. Я слышал, как тикают часы. Очень громко.

-- Я тебе задал вопрос, -- Кинжал повертел журналом перед носом Ллойда. -- Эта мерзость -- твоя?

Ллойд не отвечал.

-- Отвратительно, -- рявкнул Кинжал. -- Меня чуть не вырвало. Еще раз спрашиваю, -- лицо Кинжала налилось кровью, -- это твое?

-- Нет, -- тихо произнес Ллойд.

-- А чье же?

-- Мне дал Дог.

Кинжал уставился на меня.

-- Ах ты грязный сучонок! -- он схватил меня за волосы и поставил на ноги. -- Как ты посмел принести это в мой дом. Показывать моему сыну!

Ллойд вцепился ему в руку и закричал:

-- Оставь его в покое!

-- Я его оставлю в покое! -- Кинжал не выпускал мои волосы. -- Я тебе оставлю его в покое. Да я из него дух вышибу. -- Он вцепился в мои волосы еще крепче.

Мой череп словно подожгли. Я представил, как кожа рвется в клочья, и скальп слезает, точно кожура апельсина.

-- Это не мое! -- закричал я. -- Не мое!

-- А чье же? -- крикнул Кинжал.

Открылась дверь и вошла Вел. Ее лицо блестело от крема.

-- Что тут за шум?

-- Вот! -- Кинжал швырнул журнал к ее ногам. -- Эта грязь!Вел подняла журнал. Одного взгляда на обложку было достаточно.

-- Откуда это, Кинжал?

-- Это нам Дог расскажет. Ну, кто тебе его дал?

-- Отвечай, -- сказала Вел.

-- Это... это... -- начал заикаться я.

-- Продолжай, -- приказал Кинжал.

-- Это... это...

Вел подошла поближе.

-- Это ведь он, верно? -- спросила она. -- Этот ваш жилец. Человек, которого твоя мать пустила в дом. Это он! Отвечай! Это он!

Все смотрели на меня: Ллойд, Кинжал, Вел. Ждали моего ответа.

-- Да, -- произнес я громко и четко. -- Это он.

-- Так я и знала, -- в голосе Вел звучало торжество. -- Знала с самого начала. Совратитель малолетних.

-- Ну я с ним разберусь, -- крикнул Кинжал. Он выбежал из комнаты и помчался по лестнице.

Вел бросилась за ним. -- Только без ножа, Кинжал. Только без ножа!

Я побежал за ними. Кричал, чтобы они остановились. Когда я добрался до дома, Кинжал был уже наверху и топал по ступенькам.

Вел и мама стояли в прихожей.

-- Не волнуйся, -- сказала Вел. -- Он не взял нож.

Сверху доносились вопли.

Мама выглядела ошеломленной.

-- Вел, -- произнесла она тихо. -- Вел?

Вел обняла ее.

-- Ох ты, бедняжка. Ты не понимаешь. Я ведь тебя предупреждала. -- Она провела маму в гостиную и усадила.

-- Что происходит? -- мама попыталась встать.

Вел усадила ее обратно.

-- Кинжал разберется. Так будет лучше.

Вопли прекратились. Доносились лишь жуткие шлепки. Словно кто-то лупил по мячу. Звук отражался от стен, пробирался мне под кожу.

-- Я спала, -- мама смотрела на Вел. -- Спала, и вдруг постучали в дверь. Я открыла, и ворвался Кинжал. Что он делает с Папой Бритвой, Вел? Что происходит?

-- Преподает ему урок, -- Вел погладила маму по голове. -- Так нужно.

Через некоторое время Кинжал спустился. Он обливался потом, его кулаки были в крови.

-- Я отделал этого типа, -- сказал он, задыхаясь. -- Увижу еще раз, убью. Клянусь.

Мама заплакала.

-- Ну ты идешь? -- спросил Кинжал Вел.

-- Сейчас приду, дорогой. Иди. -- Кинжал кивнул и ушел.

Я стоял, глядя, как Вел убаюкивает маму. Комната была залита оранжевым светом уличного фонаря. У мамы в горле что-то булькало. Вел напевала колыбельную.

-- Что случилось, Вел? Что случилось?

-- Он приставал к нашим мальчикам, -- сказала Вел тихо. -- Дал Догу грязный журнал.

-- Правда? -- спросила мама.

-- Да. Правда.

-- Просто не понимаю, -- сказала мама сквозь слезы. -- Он всегда был такой милый, любезный.

-- Так всегда бывает.

-- Я не понимаю, -- сказала мама.

-- Расскажи ей, Дог.

-- Он смотрел на детей, -- сказал я. -- В парке. Я видел его. Просто сидел и смотрел.

-- Видишь, -- сказала Вел. -- Что я тебе говорила.

-- А когда он болел, он рассказывал мне истории.

-- Ужас, -- сказала Вел. -- Просто ужас.

Мама закрыла лицо руками.

-- Вот так, вот так, -- убаюкивала ее Вел. -- Завтра утром Кинжал уедет. Вернется к холодным ветрам и огромным волнам. А мы останемся вдвоем. Будем помогать друг другу.

Я слышал, как Папа Бритва пошел в ванную. Я представил, как он смотрит в зеркало и видит свое отражение: глаза заплыли, кожа в синяках и ссадинах, сломанный нос, из ноздрей течет кровь. Я представил, как он ощупывает языком зубы, и они шатаются в разбитых деснах. Представил, как он наклоняется к раковине, открывает кран с холодной водой, набирает воду в ладони, подносит к распухшим губам, пьет, полощет рот, выплевывает воду с кровью, розовое на белой эмали.

Я представил как, умывшись, Папа Бритва возвращается в комнату, достает из-под кровати чемодан, запихивает одежду, надевает плащ и выходит. Он постарается спуститься по лестнице как можно тише, избегая любого скрипа, чтобы ничего не выдало его присутствие.

Я представил, как он на секунду застывает перед дверью гостиной, прислушивается к плачу мамы и бормотанию Вел. Затем глубоко вздыхает и выходит из дома.

-- Дог, -- позвала Вел.

-- Что?

-- Ты правильно поступил.

-- Я просто сказал правду.

Speaking In Tongues Лавка Языков

Филип Ридли

ПОЛЕТ ФЛАМИНГО

Speaking In Tongues
Лавка Языков