По сей день роман Джерома Дэвида Сэлинджера «Ловец во ржи» прочно удерживает
взятую сорок восемь лет назад серьезную планку (бестселлер!). И не только
по суммарному количеству тиражей, хотя по данным 1985 года ежегодно в США
выходило -- и продавалось! -- не менее 400 тыс. экземпляров этой книги.
Сомневаюсь, что за прошедшие тринадцать лет ситуация коренным образом изменилась.
Повторюсь: дело не только в тиражах.
Практически сразу же после своего появления «Ловец во ржи» попал в
«джентльменский набор» западной свободомыслящей интеллигенции (можно предположить,
что в том же списке мы найдем «Кто-то пролетел над гнездом кукушки» Кена
Кизи, «Заводной апельсин» Энтони Берджесса, «Чужак в чужой стране» Роберта
Хайнлайна, «Чайка по имени Джонатан Ливингстон» Ричарда Баха и так далее).
Примерно на том же месте «Ловец» оказался и в СССР -- после появления в
середине 60-х блестящего перевода Риты Райт-Ковалевой (прижившееся у нас
название «Над пропастью во ржи» в принципе непротиворечиво, но несколько
-- по сравнению с оригинальным -- размыто). «Молодогвардейское» издание
с черно-белой репродукцией картины американского художника Эндрю Уайета
на обложке (в сборник, помимо «Ловца», вошло несколько рассказов) надолго
стало настольным сразу для нескольких поколений -- до тех пор, пока в середине
восьмидесятых, его не стали переиздавать. Потом вышли «Фрэнни» и «Зуи»,
потом в «Иностранке» появился «Томми»; в последнем, наиболее полном русскоязычном
двухтомнике, опубликован и последний из напечатанных (1965, журнал «Нью-Йоркер»)
«Хэпворт 16, 1924»… Надо заметить, что наш список серьезно отличался от
западного, -- прежде всего за счет включения в него книжек братьев Стругацких
и прочего настольного чтения юных инженерно-технических работников.
Восемь лет назад сорокалетие первого издания «Ловца» не было отмечено
ни одной публикацией в российской, -- прежде всего молодежной -- прессе,
все были увлечены политическими и экономическими пертурбациями. Наверное,
концом глобальной значимости романа в нашей стране стала середина восьмидесятых;
после этого «Ловец» стал просто литературой. А чуть позже обитатели «самой
читающей страны в мире медленно, но верно стали предпочитать литературе
макулатуру.
Я даже рад этому превращению истории Холдена Колфилда: представить
себе его имя начертанным на чьем бы то ни было знамени кажется невозможным.
Но значение-то было, и немалое: описанные в романе три дня из жизни американского
школьника конца сороковых Холдена Колфилда стали путеводной звездой для
сотен и тысяч «сердитых молодых людей» по обе стороны Атлантики. Принято
считать, что «Ловец» предвосхитил битничество и его первого провозвестника
Джека Керуака (роман последнего «На дороге» появился только в 1957-м).
Затем вектор странствий пролег в коммуны хиппи, а после «волосатиков»,
которые стали как бы «детьми Холдена», его «внуками» стали панки…
Кто, в сущности, такой Холден Колфилд? Просто неудачник (выгнали из
школы: завалил переэкзаменовку). Романтик-неудачник (пытался заступиться
за опороченную честь барышни -- надавали по голове). Неисправимый лгун
без причины (идет в магазин за журналом, а говорит, что в оперу). Выпивает.
Курит. Подозревает любимого учителя в гомосексуализме. Шляется по Нью-Йорку,
мучимый, помимо прочего, странным вопросом: куда деваются утки с озера
в Сентрал-парке, когда оно замерзает? Ну и так далее.
Советский «литературовед в штатском» Георгий Анджапаридзе в 1982-м
году пошел против общественного мнения. Он сказал прямо и нелицеприятно:
Холден -- истеричный, капризный невротик, мучимый неудовлетворенностью
оттого, что общество его -- с его идеями и выдумками -- никак не принимает
в свое лоно. В общем, неприятный тип. Никто и не заметил, что Анджапаридзе
в данном случае выступил словно бы от имени и по поручению американского
общества. Для признанного, авторитетного советского критика, -- по меньшей
мере, странно.
Странно? Нисколько. Более того, объяснение всеобщему умилению либеральной
совковой критики может быть лишь в том, что юный «бунтарь без причины»
со своим максимализмом, которому можно бы найти и лучшее применение, одинаково
чужой для любой тоталитарной системы -- а США тоталитарны ничуть не меньше,
чем бывший СССР (если Софья Власьевна была недовольна отщепенцами по причине
потенциально-разлагающего влияния на стройные ряды строителей коммунизма,
то в Америке drop-out'ов тоже не любили: путались под ногами у индивидуальных
ударников капиталистического труда, сманивали их детишек в непонятные путешествия,
мешали зарабатывать деньги…). Критики-американисты были либеральны по определению,
из-за противостояния двух супердержав. Только честный и принципиальный
Анджапаридзе назвал вещи своими именами. Бог ему судья.
А мы просто любим Холдена Колфилда. Не за то, какой он, и не вопреки
этому. Просто любим. Наверное, потому, что каждый из нас хочет быть хоть
чуть-чуть похожим на него: открытым, удивленным, наивным. Каждый из нас
хотел бы иметь право сказать: «Как узнать, делаешь ты все это напоказ
или по-настоящему, липа все это или не липа?». Скажите, кто из вас
за последние несколько лет хоть раз задал себе этот вопрос?
Именно в «Ловце», а не в запутанной буддистско-индуистской символике
«Девяти рассказов» и цикла повестей о семействе Глассов, лежат корни многолетнего
затворничества Сэлинджера.
Он умнее, чем мы думаем. А мы абсолютно слепы. Ведь в последних строчках
«Ловца» сказано:
«И вы лучше тоже никому не рассказывайте. А то расскажете про всех
-- и вам станет скучно».
Эпиграфом к «Девяти рассказам» стала известная буддийская загадка (на
самом деле -- коан, упражнение для начинающих практиков дзэна). Звучит
она так:
«Мы знаем звук хлопка двух ладоней, а как звучит одной ладони хлопок?».
Я почти уверен, что писатель, в ящиках стола которого (и это не досужий
домысел) лежит не менее семи абсолютно готовых к печати рукописей, очень
смеется над теми, кто пишет о нем объёмистые монографии, расчленяя строчки
и слова в поисках неизвестно чего.