Идиома, послужившая названием для этой композиции и истоком большинства
ее поэтических образов, - несомненно, продукт французского ума. Всем известны
его резвость, лукавое легкомыслие и пристрастие к рискованным мыслительным
кульбитам. (Солидные и разумные британцы более чем серьезны в обращении
со смыслом слов, из которых она состоит: major forces -- военный
термин, обозначающий «главные силы».) Наше идиоматическое словосочетание
обрело сегодня вполне международный характер и часто звучит на чужих для
него российских весях, обнажая в живой речи беспомощность человека перед
языковыми играми.
Но кто с кем играет? И может нам только кажется, что идиомы создаются
людьми...
* * *
На этой сцене
-- высоковольтен агон: ставят жизнь на кон
Эгисф, Клитемнестра
против Электры, Агамемнона и Ореста.
Играют триллер.
Автор: вечность.
Название пьесы -- кровавый сон.
* * *
Отвернутость лиц в соблазн аутсайда,
хоть столкновенья в толпе неизбежны.
Прикосновения
чужой жизни обычно марают. Где-то,
ухмыляясь, сидит кукловод,
дергает марионетки. Горько
созерцать театр догонялок, не зная,
кто ты:
актер или зритель? Над беженцами
главенствует предводителем "завтра".
Сегодня же -- осень.
Неистово ясная -- только осень. И та
кокетничает с зимой
четкостью тени на тротуаре.
Идешь -- сам, а кажется -- в паре.
Суета немой истерики
перед игрой в "классики":
чет и нечет не стереть ластиком
обетованного берега.
Электра I
О, брат мой!
О, мой отец!
Когда все слова ясны,
когда в шестеренках поступков судьба зубцами истерзана
-- идет на спад наводненье загадок.
Хоть помойка полной луны -- по-прежнему
--
разливает зловоние гнили.
А ведь эту чашу
поднимали «во здравие!»
четыре тысячи лет.
И пили... Пили. Но никто не сказал
-- в скорби или в прозрении
ярости --
«Нет!».
Я посмею,
дыхание задержав. Знание
совершит кражу власти у сходства.
Карточным домиком
рассыплется хтоническое первородство земли,
станет не нужной Вавилонская башня метафор.
Сквозь строки послышатся
стоны любовной страсти Матери. Симпатические
чернила чертили мистический звон колокольчиков
над зажаренным телом Сына. Жевали гурманы
плоть.
Плод свободы не успевал созреть:
юноши, пламенеющие утром жизни,
доверчивыми паучками
бросались в тенета бесплодия. Величественно
звучит просодия женского тела,
если алтарь узурпирован вечностью и возведен
за пределами жизни.
Опутана память сутрами.
Не распростереть крыл великому мужу.
Устав от деяний,
он обречен возвращаться домой; безвольно
снимет короны побед и -- по обычаю --
сонно нырнет
в неизбывность женской измены. Для сатисфакции
возляжет пульсирующим поленом
в костер насилия.
Инстинкт -- двойное убийство. Лоно
отплатит сполна.
Бессмертие женской утробы,
выпив кровавый морс, воссядет на троне,
который не отличить от гроба. Хрустальными
башмачками смеха проколет сердце, ликуя.
Упоительна игра издевательства.
«Force majeure» -- непреодолимые обстоятельства.
мхи 1
На севере есть розовые мхи...
Ив. Бунин
Насмешкой над физикой
масса зеленого цвета растеклась по земле.
Его вещество -- нежнее шелка. Случайно
Господь задел котел
с подогретым малахитовым варевом, опрокинул.
Ковер полился, и
вечность
тусклый холст почвы грунтовать начала.
Художник -- раскрасит. Пространство
самоуверенный скульптор вытянет вверх. Желтое
улыбнется синему: тогда архитектор
возведет собор болотного унисона.
Пружинит жизнь под ногами.
Идущий не заметит надломленных
стебельков -- детских ладошек.
Фонарики влаги уже подхватили другие.
Клитемнестра I
О, земля!
Вечно юная девушка, ты
-- танцующая на цыпочках, мелькаешь
между "вчера" и "завтра" бликами бабочки. Легкость
полета
не смутит праха,
поседевшие стелы не вздрогнут, а эпитафии
-- онемеют. Не думая
ни о чем, грезишь.
Магмою в чреве твоем колышется память.
В ее тьму
-- водоем огненный и бездонный --
все хотят окунуться. И плавать
-- неведеньем мудрецов -- в воспоминаньях о том,
что будет. Мрак нежно пульсирует
поедающими свой хвост змеями. Тело праматери
вьется страстью и,
умирая,
-- в совокуплении с отражением в мутном зеркале неба
-- возрождается заново.
Эта пляска в -- мастью черна. Ее называют
-- счастье.
Стонут, закрывая в истоме глаза,
от круговерти времен.
Почти бессмертие.
* * *
Геннадию Айги
Это не детские слезы.
Так прощаются, неосязаемо обнимая в последний раз
часть себя, которая
навеки от нас уходит. Прожитое
на человека мало похоже:
без голоса, кожей
его нагота не покрыта,
нет волос, что будут когда-то седеть.
И все же, невозможно прозрачная плоть видна
по легкой вибрации очертаний - патиной дрожи
покрывается форма нам дорогих предметов. Мерцает
улетающим "было" воздух в проеме распахнутого в зиму окна.
(Вздор! Глаза посолила рачительная хозяйка-судьба,
чтобы подать гостям
пикантный соус. От жгучести горло сведет,
дыхание перехватит от едкого вкуса правды.)
Не понимая еще, как страшно смотреть на время,
выданное в кредит неведомо кем, -- мы
возвращаем
неизрасходованную ссуду. А может
-- это -- просто -- душа разорилась: банкрот -- и идет
с молотка по дешевке на распродажу,
оставшись в исподнем.
Значит, поедем на нашу убогую дачу?
Плачем.
* * *
Потери.
От стыда
струны порвались -- гриф в наготе молчания замер и
пальцам, способным на фальшь, -- не верит.
Кудрявятся руны радиоволн голосами бессмыслия
на параде стянутых в узел пространств.
Дальше окажется:
все рады.
Орут, надрываясь, рулады невидимого,
в путь куда-то зовут.
Все равно -- по воздуху, по морю или посуху.
Заткнуть бы уши
да солнечное сплетение перепоясать потуже.
Орест I
Зима итогов и возвращений.
В странствиях по трегугольнику
осени, лета, весны -- не до сомнений. Лишь на пороге
того, что было,
мы рискуем раздать имена.
Вещи -- как люди -- тоже имеют заслуги.
Причастие временем
путает стремена совести -- преДАННОЙ
подруги молодости...
Планету звука -- им стонут в неразличимости
страдания или любовной истомы -- начинает трясти.
Сейсмографы смысла зашкаливает.
Болтает истину тряпкой занавеса
-- повисла над сценой,
где театром событий командует хаос-режиссер.
Там праведника не отличить от блудницы,
и тавро рабов -- зарницею разума -- почему-то ставят
на языки -- не на лица. Душа мечется,
боится удела судьи.
Чтобы свершившегося не увидеть,
падает ниц. Крик убитого всё равно догоняет.
Или то -- магма взбесившейся самкой рычит. Корабль
праотца плыл по морю дымящейся крови.
И
трещина -- до конца слова -- рассекает землю контекстов.
Разрывается на-двое-древо местоимений:
-- Он --
-- Я --
в единстве траверса взлета. Это
-- путь длительности, в которой мы -- только ступени,
частицы, возводящие в степень
великое «пред...». Сын
-- камень в праще отца, летит,
сгорая болидом. И светит,
светит на иссиня-черном небе святым ковчегом
хрупкая скорлупка,
разгоняя дурман позавчерашних снов.
Имя ей -- жизнь мужчины.
«...данн...» «...дан...»
По спинам эха не прочитать никогда поступка.
Останется: «...да...»
мхи 2
Эти мохнатые струны -- не для пальцев.
Только глаза, благоговея
перед оркестром стеблей, найдут солистов.
Так близко-близко...
Всего два-три напева... И музыка
озябшего изумруда, но отогретого
у печки болота, -- станет теплой.
Я забуду ламентации памяти.
* * *
Говорят,
счастье невесты зависит от разноцветия лент,
в которых она пойдет под венец.
И я, наконец, своего дождалась:
надрезано полосами у горизонта
горло земли бритвою спектра. Похоже,
сам Ньютон учился в университете закатов.
Смотрела сквозь эту призму
на Ореста Электра. Плакала,
защищая молитвою «Отец. Отечество.»
себя и брата
от зева матери -- черного и разверстого.
Ночью начнутся роды.
Не увидать утра во тьме. А мы
-- наивное человечество -- выпрашиваем у будущего
подаянье погожих дней.
Обидно.
Потому лучше уснуть, голову спрятав
за поле зрения
-- далеко-далеко --
чтобы видно не было никому.
И закутаться в слоистое разноцветие одеяла небес
-- ярким шелком сумерек.
Агамемнон
Поведай мне, человек дорог, о тех,
кто не знает иных утех, кроме исполосованной колесницами
судеб
безграничности. Без рам -- не заметить картину.
Царь, как ты добр! Переверни жизни страницу.
Увидишь сам.
Поведай мне, кифаред слепой, найду
ли я ниточку звуков -- дом ими благословляется. Красноречие
взора
оправдает немоту переливов на струнах.
Царь, как ты храбр! Не поленись взять опустевший
кувшин: ударь.
Поведай мне, мореход в волнах, как глубь
предсказаний постичь. Упасть молнией на загадку: неотмываемым
цветом
отмечает предназначенных в жертву пучина.
Царь, как ты горд! Не искушай сладкую силу
-- зовешь обман.
Поведай мне, умудренный жрец, увял
ли душистый венец жены. Крыльями ожиданья осиротевшая
птица
в одиночестве супружеской верности реет.
Царь, как ты глуп! Поторопись в Трою обратно:
живой -- не труп.
* * *
В палиндром превращается опыт женщины,
и сфинксом посмотрит на нас Лолита...
Бедный Гумберт! Бесполезно искать
по ту сторону жизни и времени
часть себя -- она потеряна безвозвратно.
Воспоминанья вещей -- хрупкий паром:
он желающих переправы
вместить не может. Сателлитами памяти
счет ведем обратно к нолю:
«было», «не было» и «никогда боле не будет».
Вьются крылья складок на платье,
из которого выросло тело. Мазохисту
взгляд в прошлое сладок,
если душа когда-то пела
по канонам вечной сцены,
сулившей аплодисменты реальных чисел.
Над угреватым лбом
челка слиплась, повисли лениво
плети рук. Среди страниц,
источая запах прогоркшей конфетки,
с жестокостью фотоснимка былого
засушен драцены лист. И теперь иных манит
томлением близости аутсайда
утонченный абрис нимфетки.
мхи 3
Спасибо усталости.
Преданье допустило неточность:
руно было зеленым.
Тонкошерстных овец педантично чешут дожди.
Тот, кто пасет дни
-- небрежен и щедр:
диаманты рассыпал и позабыл собрать.
С натяжением капли спорит хрупкость растения.
Движение внутри зеркала или зеркало внутри движения?
Вскоре каждый увидит себя
в осколках солнца.
О, как неловки губы!
Грубым прикосновением не утолить жажду.
Эгисф
Ставят ясные дни флюгера на старолапые ели и грациозные юные