Speaking In Tongues
Лавка Языков

ЛЕОНАРД ШВАРЦ

Из книги «Слова перед высказанным»
(1998)

 
 

Перевели Юлия Дурнева и Александр Уланов

 

 

МОНУМЕНТЫ ЕЩЕ НЕ ЖИВШИМ

 
Улицы, по которым я иду,- включение английского в проскрипцион-
ный список тревоги, разрывание мысли случайностью за случайностью,
мятеж действительного. Лампа в тени, экран на небе, пещера как ис-
точник реального: все это части простой плоскости, по которой некто
ступает, впутанный одновременно в двух местах. Последствия сонного
ощущения, видения в солнечном душе, переводимые в звучащую музыку,
в гармонию уличного шума, где улица значит событие. Вербализуя
дневной свет, разбухая при пересечении фраз. Столь многое восстано-
вило себя через мое авторство в течение одного года, что я могу
предсказать тебе не более, чем фиктивное осознание любого места,
что является мной. Это Сибирь, лунатики после длинного похода в
трескучий мороз и снег воссоединяются со своими кроватями. Уильям
XYZ был вне себя, если было нужно вступить на дно общества. Я отк-
лоняюсь назад, словно лук, чтобы выстрелить во все, что люблю, и
эта натянутость — будущая власть хранилища прошлого. И далее, ниже
ограниченного числа невидимых улиц, разливающихся в видимое. Таким
образом, хорошо откормленный микрокосм со своими любезностями
фибрилляций показывается желающим рискнуть разумным предположением
и облекает в форму нежный и татуированный макрокосм на расстоянии
ночи. Снова и снова будущему придаются очертания таким способом, но
будущее также ограничено и переносит свою свободу неохотно.
 
 
На острие технического процесса все музы впадают в огромные
разногласия, их голоса демонстрируют, что широко распространенные
верования могут объединяться в новые виды комплексов, которые иссу-
шают душу, так как не доверяют доказательствам из первых рук, а
только слухам и интуиции. Этот образ мышления подобен операции, во
время которой искусственный орган отторгается, хотя орган остается
внутри и что-то продолжает функционировать. Неужели мы не задыхаем-
ся от недостатка какого-то объекта, способного выдвинуть нас нару-
жу. Тело оставлено без инструментов, чтобы понять, откуда излучают-
ся его голоса. Эксперимент находит себя в новом воплощении, чьи
свойства не могут процветать. Друг говорит, что был диалог, который
послал все эти обособленные души на лед умирать, и диалог, который
вернет их обратно, что мы уже вне себя, и что там слишком одиноко,
чтобы это знать. Добро и зло, затем, то, что телесные недуги под-
держивают все. Что ограниченное, подобное трансу состояние, которое
поддерживает тебя, когда ты не можешь ничего сделать, в конечном
счете прорывается в видение. Что призыв к мыслям перемещает рану.
Кто-то всегда остановлен как раз в тот момент, когда начинает выяс-
нять, где же написаны послания.
 
 
Как жестоко то, что это крыло со всеми тюремными клетками, ка-
жется, меняется, чтобы удовлетворить нужды настоящего, что психоло-
гическая функция заставляет живущего преодолевать так много беспо-
койств, искажая даже образование этого крыла клеток. Тюремное зак-
лючение — это больше, чем метафора, это способ существования. Я
всегда воображаю себя рядом с тем, что в действительности очень да-
леко, чувствую себя постоянно на подступах, хотя в другой раз это
не что иное, как удовлетворение. Осознание заключения разливается
повсюду в объединенные действия по планированию кампании фрустрации
и ощущение главного удара этого планирования в отдаленной форме...
Столь многое является битвой, засоренные мертвыми млекопитающими и
горящей кожей поля, и все так, как будто главные послания могли в
конечном счете быть прерванными. Воля ощущается по ту сторону осоз-
нания, готовя свою собственную кончину в волях других... Не опраши-
вая человека, прорывается ужасный образ падшего тела, психическое
расстройство в ночном одеянии, черный язык на бесцветных таблетках,
камни, прижимающиеся к разорванной надписи. Все из-за нетерпения,
из страха неподвижности, из раздражения тюремного заключения, чьи
сроки избегают дефиниций, но чья кульминация есть ложное облегчение,
что является лишь дальнейшим доказательством чудовищности исключе-
ния, которое каждое живое существо простирает до другого. В итоге
это эйфория, которую саботировали.
 
 
Как странно, что многое то, чем кто-то является, остается тем
же. Потому что есть боль в видении столь многого. В то время, как
надежды размолоты, возрастают более наивные уверенности, их парящие
маршруты, соединяющие одну перспективу с другой. И как раз когда
определенная хрупкая масса туманности овладевает закатом одинокого
зимнего дня, и масса случайностей — это только мысли, островки же-
лания — постепенно вплетаются в монументы еще не жившим. Это время
дня для воинственной открытости, касающейся духовных действий, но
это также время дня, которое отказывается открыться чему-либо. Об-
ратись к нам вместо какого-либо закона, последовательности санкций,
всех видов отстойной информации, которую не следовало бы продавать
— или даже производить — в первую очередь. Собери, что тебе дано,
обработай это, лучше это, да. Никогда нельзя быть уверенным, что к
чему. Есть усилие проследить, но все так одинаково протяженно с
чем-то еще, что чьи-то значения начинают уменьшаться, словно под
тяжестью напитка, или как если бы мы открыли необъяснимую слабость
в наших характерах, вся непокорная ядерная смесь, кренящаяся в пей-
заж, как станционный вагон, торжество пространства и разума, разу-
ма с его ранними воспоминаниями, сокращающими нас до самого пассив-
ного из числительных, числа 1. Мы есть 1, всегда думали, что им яв-
лялись, всегда думаем, что им будем, как бы инфантильно ни было так
думать. Это объясняет, почему мы не можем двигаться, почему в серд-
це веселья ожидает продленная тишина, тишина, в которую невозможно
войти. Таким образом, пространство, через которое мы можем двигать-
ся, становится меньшим.
 
 
Тотальность мысли отшвыривает прошлое, в самое туманное удале-
ние от непосредственного. Глаз — это пленка. Тотальность бежит ее.
Мы убиваем то, что видим.
 
 
Опыт противостоит рефлексии, как тишине — абсурдное разнообра-
зие переворотов. Чем больше их различие, тем более страстно беспо-
койство. Иногда я укрепляю себя против них и отступаю за границу, в
манере говорить, просто распуская новые реальности путем неприсутс-
твия там и освобождая разумный эфир. Или как те лоскуты доказатель-
ств, что некоторые авторы выстраивают в сообщающие истины о жизни,
несомненно как способ делать свою работу, я позволяю себе надувать-
ся до фантастических пропорций. Подобные декларации испытывают
боль, когда проглатывают реальность, не обязательно переваривая
все. Это частичный перечень того, как они испытывают боль: частич-
ный перечень также того, как они освобождаются. Ожидая фразу, кото-
рая открылась бы множеству фраз, ожидая множество фраз, чтобы им
самим забыться, когда они становятся реальными. Вопрос поэтому в
том, какая ценность определена забвению. Я не могу прекратить ду-
мать сейчас о самых непосредственных из истин, о тех, для которых у
меня нет ни разума, ни тела. Ты должен измерить своим взглядом от-
мены, которые твой взгляд содержит, указать более точно на твой
разрыв с миром. Ты — мрачное предчувствие всего того, чего еще нет,
и ты никогда не должен удаляться от этого; науки тела более чем хо-
тят превратить тебя в свой объект. У них неумолимая точка зрения,
исключающая контакт с самими вещами, они всегда будут настаивать на
твоем внимании к их собственным неуклюжим формам. Но ты - не бу-
дешь. Ты захочешь, будешь намереваться, но то, что ты забыл, будет
все же сильнее тебя, ничто не сможет отвлечь тебя от тщетных воспо-
минаний, никто не сможет уберечь тебя от неудачи вспомнить все, что
есть.
 
 
Безосновность любой полоски земли, исследователи, прорывающиеся
через ее залежи, вчерчивающие новые линии в весь этот тоннаж. Возв-
ращаясь на поверхность, этот вопрос устанавливает контакт с самим
собой в непосредственном ничто темных цветов, прислушивается, прис-
лушивается к приближению всей ситуации, несмотря на то, что только
что добавил что-то новое, затем опускает снова свою голову, погру-
жает свои зубы в поверхностные отложения, словно задумчивое живот-
ное, впивающееся лапой в минеральные богатства, не понимая, с какой
целью. И хотя здесь ничего невозможно понять, торс видимого, перед-
вигающаяся истина, подводят язык к осуществлению. Возникающее сос-
тояние уводит мечтателя, как бы длинна ни была его история. Анкета,
наполовину заполненная, комментирует полузаброшенную другим взгля-
дам, которые модулируют в менее отдаленную затемненность, беспокой-
но простираясь над основными твердыми породами, которые увядают в
свою очередь. Медленно внешнее поворачивается, чтобы взглянуть на
себя, как если бы оно было неопрятным сельским типом, внезапно дос-
тавленным в огромный мегаполис. Затруднительные перекрестки пере-
полняют глаз, и мамонтовых размеров пробки, даже верхушки стола
внутри плоского дома информируются своим собственным особенным оча-
рованием. Каждый уличный шум несет воображаемый упрек, один другого
более чем желающий выслушать. Есть очарования желаемые, голоса им-
ператива. Они никогда не длятся, но есть много чувствительных точек
на ухе, некоторые из которых хранят память в форме, что в любой мо-
мент может петь из действительности.
 
 
Стенография должна быть выпутана из своей целесообразности, все
восприятие взывает к этому. Офисы, быстро закрывающиеся, как фонари
на материке, пока вся Уолл Стрит не будет походить на город призра-
ков, пока ты не останешься в одиночестве у моря, сырой ветер на
твоем лице, напускающий чувство необходимости. Или подвергаясь рис-
ку, блуждая в Центральном парке за полночь, странный белый свет,
сияющий в небе в направлении Ист Сайд. Знаешь ли ты, что в моих
блужданиях в Центральном парке после полуночи я должен все же
встретить хотя бы единственную душу ? На окраинах они выгуливают
своих собак, но в сердцевине вещи нет ничего, что твоим глазам слу-
чится увидеть, или твоему сердцу — почувствовать. Так много темноты
проходит мимо, и так быстро, что невозможно превратить ее в свет.
Поэтому еще больше гуляющих, больше собак. Рискуя: земля сыра, вла-
га скоро замерзнет. Но чтобы превратить это в язык, требуется дру-
гой поворот в затемненность, дальнейшая подготовка почвы. Даже в
сердцевине вещи нет ничего, что твоим глазам случиться увидеть, или
сердцу почувствовать, здесь есть тотальная пустота. Дородные де-
ревья не предлагают помощи, дремлющие в своих метафорах. Лампы све-
тят бледно, слабо, на изорванных полях. Моя любовь, ты была уверена
и полна возвышенного, и отсюда, где тебя нет, где ты появляешься,
невидимая самой себе, я воображаю, что могу видеть тебя. Так много
балок пролетает, так много стекла, невозможно не дрожать от этого,
не чувствовать головокружения от мощи того, что сделано. При виде
подобного создания, ограниченного, но предельного, разум становится
предельным, жаждет предельности ограниченного, но не найдя ничего,
останавливается. Предел красоты должен быть вне творения. Поэтому
больше гуляющих, больше собак.
 
 
Все, что люди в комнате видели, собирается вдоль единой линии,
к которой никто в комнате не имеет доступа. Но вне комнаты линия
является вертикальной фигурой.