Теперь, когда юбилейные торжества по поводу столетия со дня рождения
Эрнеста Хемингуэя -- старины Хэма, как мы, вслед за шестидесятниками, ещё
некоторое время называли его, -- хочется поразмыслить о нём спокойно.
Итак, что значило для нас его творчество? Он попал к нам -- из-за своей
«левизны» -- одним из первых, если не самым первым, до Фитцджеральда, Апдайка,
Керуака, Фолкнера, Колдуэлла,Сэлинджера, Чивера и прочих; до него мы знали,
пожалуй, только О.Генри, Брет Гарта, По, Твена и Майн Рида, которые в нашем
замороченном представлении мало чем отличались от Дюма-отца или Луи Буссенара.
Хемингуэй был таким крутым (хотя тогда это слово ещё не прижилось в
нашем слэнге), писал по рассказу в день, а то и по два, при этом успевая
изрядно пить, участвовать в войнах и революциях, дружить с боксёрами и
матадорами, четырежды жениться… Не, ну, в натуре, крутой мэн! -- сказал
бы я, будь я подростком сегодня. Сегодня я вспоминаю, как, будучи подростком,
пришёл в библиотеку и попросил «чего-нибудь современного… если можно, Хемингуэя…»
-- и получил книгу «Старик и море». Лет через тридцать я узнал, что на
Кубе и поныне живёт престарелый рыбак, прототип Старика, который, конечно
же, книгу о себе не читал, да и вообще не горазд читать…
Хемингуэй был для пресловутых шестидесятников учителем мужества, иронии
и самоуглубления (см. хотя бы эпиграф из его «Пятой колонны», взятый Стругацкими
к «Трудно быть богом»), но для моего поколения таким учителем стал совсем
другой писатель -- Карлос Кастанеда, от которого мы узнали, что «включены»
в этот мир и что можем при желании из него «выключиться». Что наши ценности
-- любые! -- в значительной мере суть иллюзии. Что, разумеется, можно и
нужно жить, и жить хорошо, и творить добрые дела, и любить кого (или что)
хочешь, но нужно при этом «контролировать свою глупость», т.е. знать в
глубине души, что всё это может быть у тебя отнято в следующую секунду,
и поэтому нет смысла творить себе кумира из кого (или чего) бы то ни было.В
том числе и из такого мужественного Хэма, чей чёрно-белый портретик-икона
украшал многие и многие стены.
Наше поколение стало «выключаться», уходя из инженеров и прочих «физиков»
в дворники, истопники, сторожа, натурщики, монтировщики декораций, в подполье
непечатаемых писателей и невыставляемых художников (и, понятное дело, многие
сотворили себе кумиров из этого!). Благодаря Кастанеде мы поняли издевающихся
над Хемингуэем Курта Воннегута и Станислава Дыгата. Мощным ударом по колоссу
Хэму была пьеса Воннегута «С днём рождения, Ванда Джун!» -- парафраз «Одиссеи»;
главный герой, охотник и вояка, некогда собственноручно казнивший палача-нациста,
возвращается из дальних странствий домой, к жене и сыну -- а они отвергают
его, предпочтя интеллигента-хлюпика! Жизнь героя со всеми его непомерными
подвигами оказывается выброшенной впустую -- особенно с точки зрения комментирующей
действие (с того света!) маленькой девочки Ванды Джун. Именно такой --
бессмысленной -- представляется Воннегуту жизнь Папы Хэма, ярого пацифиста
и бравого солдата, во всех концах света постоянно убивающего животных,
от куропаток до слонов -- отнюдь не для пропитания, а из стремления непрерывно
утверждать свою дутую, буффонную мужественность!
То же самое утверждает Дыгат устами своего героя, для которого все
люди делятся на слюнтяев и неслюнтяев: Хемингуэй, постоянно распространяющийся
о войне, революции, бое быков, боксе, охоте, выпивке,.. -- ну, ясное дело,
слюнтяй, изо всех сил старающийся скрыть своё слюнтяйство!
Уже здесь, в США, я узнал, что в американской литературной критике
произошла так называемая «феминистская революция», которая окончательно
разобралась с Папой Хэмом и, само собой, сбросила его со звездолёта современности.
С «революционной» точки зрения, ранний Хемингуэй ещё туда-сюда -- он ещё
мог описать, например, мужчину, который перерезает себе горло, потому что
не может вынести мучений жены во время родов; но уже в романе «Прощай,
оружие!» автор убивает героиню (опять-таки во время родов), мстя прототипу
-- вполне реальной медсестре, отвергшей авторские ухаживания. Писатель,
заключают критикессы, создаёт мир, где женщине отведено место только на
обочине, у ног хозяина-мужчины, и где хорошая женщина -- это мёртвая женщина,
не мешающая мужскому братству, фронтовому и прочему.
Что можно сказать по этому поводу?
Многое. Да, мир Хемингуэя -- действительно, прежде всего мир мужчин,
в котором женщина редко играет роль лидера (хотя бывает и так); да, Хемингуэй
всегда оставался верным учеником Толстого, пытавшегося демифологизировать
даже Евангелие и знавшего о своих персонажах всё до конца, не оставляя
места тайне, которая и есть суть творчества… но именно «Прощай, оружие!»
выделяется на этом фоне. Здесь Хемингуэй (скорее всего, сам того не подозревая)
касается глубин, которые не назовёшь иначе, чем архетипическими. В романе
постоянно идёт дождь (в дождь идут бои, в дождь расстреливают невинных,
в дождь умирает героиня). Дождь -- один из древнейших символов жизни, оплодотворения
Небом Земли. За душу и тело героя спорят две женщины, Война и Любовь, и
обе они -- лишь ипостаси этой великой богини, Земли-Матери. Война может
брать и берёт себе столько мужчин, сколько хочет; но Любовь сильна не менее,
просто в неё меньше верят -- а уж так устроен этот мир, что сила Бога,
богов, богинь, демонов, пророков, политиков, телевизоров действительно
действует только тогда, когда в них действительно верят! И поэтому Любовь
воплощается в героиню, которая не только уводит героя с театра военных
действий, где он так мужественно пьёт под обстрелом граппу и закусывает
колбасой, -- ей приходится принести себя в жертву, умереть вместо этого
глупого мальчишки, чтобы он остался в живых!
Да, этот роман останется с нами, чего нельзя сказать о разных там «Островах
в океане». Так надо ли любить Папу Хэма? Да конечно же -- как любят свою
юность, куда не дай бог вернуться! Я не буду его перечитывать, как не буду
переслушивать Окуджаву (каждому овощу своё время!), но я его не забуду.
Не так уж мало.